Вельяминовы. Время бури. Книга 1 - Страница 115

115

– Простите, – недовольно сказал Отто, усаживаясь, – с утра пришлось заниматься бумажными делами. За вчерашним ребенком приехали родственники…, – он взял свежий хлеб и тушеной капусты, – непонятно, откуда они взялись. Приют утверждал, что у Пауля нет семьи…, – Генрих пожал плечами:

– Должно быть, послали письмо, по последнему адресу пребывания матери. Его из родильного дома передали. Это процедура, так всегда делают.

– Они говорят, что, мол, это их внук, – Отто энергично жевал, – семь лет они о себе знать не давали, а сейчас нашлись…, – Питер, молча, размешивал сахар в чашке с кофе. Генрих, ободряюще, сказал: «Не расстраивайся, Отто. Не последний у тебя объект».

– Они еле расписаться могут, Рейнеры, – презрительно заметил доктор фон Рабе, – совсем неграмотные люди. Стыдно, Петер, перед вами, – он вздохнул, – у нас цивилизованная страна, а здесь такое…,

В столовой было тихо, врачи ушли на обход:

– Что вы, Отто, – улыбнулся Питер, – они, наверняка, старики. У вас отличный центр. Я непременно расскажу о нем, когда вернусь в Британию…, – он велел себе: «Подай ему руку!»

У доктора фон Рабе были холодные, длинные пальцы. Питеру показалось, что Отто, легонько, погладил его ладонь. Мужчина вздрогнул: «Почудилось. Надо руки помыть».

Во дворе Питер увидел пожилую женщину, в простом, фермерском платье, и темном, старом пальто, с потрепанной шляпой на голове. Мужчина, в жилетке и пиджаке, в грязных сапогах, курил трубку на козлах телеги.

Завидев Питера и Генриха, сняв кепку, он, почтительно, поклонился. Пауль сидел на сене, в курточке, прижимая к груди пирамидку. Женщина устроилась рядом, ласково обняв мальчика. Ее муж тронул лошадей, телега выехала из ворот больницы. Пауль помахал им.

В мерседсе, на шоссе, Генрих заметил:

– Они очень хорошие люди, Рейнеры. Христиане. У нас есть…, -мужчина помолчал, – есть такие адреса. Надежные. На случай чего-то подобного.

Питер вел машину, они включили радио. Берлин передавал «Волшебную флейту». Питер, осторожно, заметил:

– Ты слышал, что говорил…, – Питер понял, что не может назвать его по имени, – твой брат. Программа заработает через три года. Кто-нибудь донесет, что у Рейнеров умственно отсталый внук. Суд вынесет решение, его заберут…, – Генрих, устало, закрыл глаза:

– Они христиане, Петер. Они скорее сами пойдут на эшафот, чем позволят убить невинную душу. И я тоже, конечно, – дальше они ехали в полном молчании. Вдоль автобана золотились осенние перелески, Питер снижал скорость, когда впереди появлялись деревни. Дорога шла на северо-восток, к Берлину.

Питер понял:

– Вчера ночью, я проснулся, и плакал. Господи, спасибо, что Ты спас дитя. Как хочется побыть с кем-то рядом, положить голову на плечо….. – по радио пели дуэт Mann und Weib:

– Даже девушка из группы Генриха, будет танцевать со мной по заданию…, – Питер взглянул на указатели. Генрих, не открывая глаз, зевнул:

– Прямо, никуда сворачивать не надо. Я дорогу из Берлина во Франкфурт и Кельн наизусть знаю.

У певицы было красивое, высокое сопрано. Питер, сам того не ожидая, спросил:

– Ты знаешь такую артистку, Габриэлу фон Вальденбург…, – поняв, что краснеет, Питер пробурчал:

– Я ее на картине видел, в мастерской у Циглера…,– краем глаза, он увидел, что Генрих улыбается:

– Она с тобой флиртовать будет, на приеме. Я ее предупрежу…, – Генрих подумал, что Габи может обмолвиться раву Горовицу, но успокоил себя:

– Он совершенно точно, никому, ничего не разболтает. Да и кому говорить? Где рав Горовиц, и где Петер? Они не увидятся, в Берлине…, – Питер вспоминал слова Генриха:

– Она помолвлена, с американцем…, – он, горько, мимолетно вздохнул: «Пусть будет счастлива».

Пообедали они в какой-то деревне. Репродуктор играл марши, на ресторане развевался нацистский флаг.

Питер и Генрих устроились в саду, с пивом и сосисками.

Питер не мог забыть прозрачные, холодные глаза Отто, ухоженную руку, лежавшую на рычаге. Он даже, незаметно, передернул плечами. В общественных местах, они с Генрихом почти не разговаривали. Сил на верноподданническую болтовню не было, а все остальное могло оказаться опасным.

Питер курил, опираясь на крыло мерседеса, глядя в небо. Журавли плыли на юг, пахло сухими листьями. Он, отчего-то спросил: «А ты жениться не собираешься, Генрих?»

Фон Рабе заливал воду в двигатель. Он отряхнул руки:

– Нет. Если я пойду на эшафот, то моя жена и дети отправятся в концлагерь. Я был в Дахау. Пока все не закончится, – он посмотрел на черно-красное знамя, – я не имею права подвергать близких людей опасности. Отца и Эмму не тронут, они от меня отрекутся, – Генрих горько улыбнулся, – а мои братья, сами накинут петлю мне на шею…, – подхватив ведро, он ушел к ресторану.

Питер выбросил окурок:

– Все только началось. Он прав. Мне тоже ничего нельзя. Господи, я уеду, а Генрих здесь останется, один. У него группа, но все равно…, – выехав на шоссе, Питер велел: «Спи. Я часто один езжу, ничего страшного».

Он вел машину к Берлину, Генрих дремал. Опера закончилась. Диктор важно сказал: «Прослушайте беседу о превосходстве арийской крови, подготовленную специалистами из Расового Бюро НСДАП». Питер, поморщившись, выключил радио.

Берлин

Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Германии, гауляйтер Берлина, доктор Йозеф Геббельс никогда не танцевал. На искалеченной детским остеомиелитом, укороченной правой ноге он носил металлический ортез и особый ботинок. Геббельс хромал, и стеснялся маленького роста.

115