Вельяминовы. Время бури. Книга 1 - Страница 6

Разорвав бумагу, Анна Александровна Горская взяла отделанную золотой насечкой зажигалку. Следов оставлять было нельзя. Она смотрела на пламя в тяжелой пепельнице, на переливающиеся огни Мехико.

Завтра утром, усадьбу Риверы, навещал степенный, рыжебородый монтер, с жетоном телефонной станции. После его визита на безопасной квартире услышали бы все, что говорили обитатели дома Риверы, отвечая на звонки, набирая номера, да и просто лежа в постели. Пока такого было достаточно.

– Остальное потом, – Анна ткнула в пепельницу папиросой, – у нас груз на руках. Мерзавец Шейнман ничего о счетах не знал. Он бы не преминул раззвонить всем и каждому о золоте, которое большевики тайно вывозят на запад.

Бывший председатель Госбанка Шейнман восемь лет назад не вернулся из командировки в Германию. Он жил в Лондоне, избавляться от него было пока не с руки. Шейнману платили небольшое пособие и дали синекуру в конторе Интуриста. Он занимался зарубежными кредитами. Сведениями о средствах, что шли в Буэнос-Айрес и Нью-Йорк, с ним не делились.

Анна все равно, в шифровке, настояла на переводе золотого запаса в Цюрих.

– Швейцария останется нейтральной, – написала она, – а США и Аргентина будут участвовать в грядущем столкновении Германии с Англией и Америкой.

Сталин с ней согласился. Анна и Янсон покидали Южную Америку и обосновывались в Швейцарии, куда перевозилось золото. В Цюрихе находился центр советской разведки в Европе.

– Скоро увижу Марту, – ласково подумала женщина, положив руку на крестик.

Двенадцать лет назад, она сказала Янсону, что купила безделушку в берлинском антикварном магазине. Анна вернулась из Германии, после разгрома гамбургского восстания, со шрамом на левой руке. Сейчас он совсем сгладился.

– Один раз я Теодору солгала, – Анна закрыла глаза, – и никогда не признаюсь, откуда крестик. Пока я жива, никогда. Я не лгала ему об отце Марты. Я сказала, что сделала ошибку. Это правда, – она зажгла новую папиросу. Женщина застыла в кресле, глядя на медленно пустеющую улицу внизу.

Аккуратный, беленый дом стоял в хорошем пригороде Мехико, колонии Хуарес, неподалеку от парка Чапультепек. Занимало особняк двое испанцев, спокойные люди средних лет, вежливые, неприметной внешности. В гараже помещался скромный форд, на крыльце нежилась ухоженная кошка. По документам они считались братьями. Старший работал техником на телефонной станции, младший клерком в городской администрации. Они ходили на корриду, и болели за городскую футбольную команду. По праздникам, братья украшали дом мексиканскими флагами.

Появились они в пригороде лет пять назад. Никто не обращал на них внимания. Братья работали, ужинали на террасе, выходившей в усаженный глициниями сад, и сидели за книгами. Они любили музыку. Соседи слышали оперные арии, доносившиеся из радиоприемника. Братья, всегда, аккуратно выключали музыку с наступлением ночи.

Они приняли гостя, мужчину в хорошем, летнем льняном костюме, с подстриженной, темно-рыжей бородой. Его вообще не было заметно. Только по вечерам он сидел в плетеном кресле, за чашкой кофе, поглаживая кошку, лежавшую на коленях.

У него было безмятежное лицо человека, довольного жизнью.

После визита в усадьбу Риверы Теодор пришел в парк Чапультепек пешком. Общественные уборные здесь были бесплатными, служителей при них не водилось. В кожаной, рабочей сумке, под инструментами, лежали свернутые брюки и рубашка американской модели, со свободным воротом. Уборную Теодор покинул не монтером, а человеком, проводящим законный выходной в парке. Он даже купил в киоске мешочек с зернами. Теодор покормил уток, сидя на зеленой траве, у пруда, покуривая папиросу.

Оказавшись в особняке, он открыл неприметную дверь, ведущую в подвал. Братья, как истинные испанцы, оборудовали винный погреб на две сотни бутылок. В винах они, и вправду, разбирались, добродушно подумал Теодор.

Он проскользнул за деревянную стойку:

– В Грузии тоже хорошие виноградники. Грузины везде остаются грузинами…, – он вспомнил последний обед в Кремле, перед отъездом за границу, в скромной квартире товарища Сталина.

Ленин умер за полгода до этого, не успев увидеть Марту. Девочка родилась в Международный Женский День. Анна с Янсоном сразу сошлись на имени. Они понесли младенца во временный, деревянный Мавзолей у кремлевской стены. Марта спала, на руках у Анны. Оказавшись внутри, девочка оживилась, открыв зеленые, ясные глаза.

– Это Ленин, милая, – тихо сказала Анна дочери, – наш вождь, наше знамя…, – Янсон ласково обнял ее: «Твой отец обрадовался бы Марте, я знаю».

За два года до рождения Марты, Горского, комиссара Народно-Революционной Армии Дальневосточной Республики белогвардейцы сожгли заживо, в топке бронепоезда, под Волочаевкой.

Анна и Янсон тогда служили комиссарами в бригаде Котовского. Осень и зиму, после разгрома антоновского восстания, они провели на Тамбовщине, подавляя последние очаги сопротивления. Потом Анну вызвали в Москву. Ей надо было ехать курьером к товарищам, в Германию. В Гамбурге, немецкие коммунисты готовили восстание. В Москве она узнала, из телеграммы Блюхера, о гибели отца.

В Мавзолее, Янсон, отчего-то подумал:

– И на могилы не прийти. Пепел Горского по ветру развеяли, мать Анны в общей яме лежит…, – Анна не помнила мать. Когда девочке исполнился год, Горский с женой оставили дочь на попечение товарищей в Цюрихе, где родилась Анна. Они, нелегально уехали в Россию, участвовать в восстании. Фриду Горовиц застрелили на пресненских баррикадах. Раненый Горский, получив смертный приговор, бежал из Бутырской тюрьмы. Он делил камеру с Семеном Вороновым, тоже будущим героем гражданской войны. Воронов ждал виселицы за взрыв в здании петербургского суда, где погибли два десятка человек.